Хэллоуин (сборник) - Страница 60

К оглавлению

60

С каждым днем нарастали скука и уныние. Порой я забывал, как выгляжу, и перебирал старые фотографии. Казалось, держа перед глазами портрет времен отрочества, я и сам молодею.

Прежние сеансы молчаливого общения с зеркальным двойником во время создания автопортретов были, оказывается, тем, что придавало моей жизни больше всего смысла. Понимаю теперь, почему в те часы я внимательно вглядывался в мир за стеклом, испытывая головокружение от прикосновения к тайне. Единственная короткая прогулка в зазеркалье принесла чувство волшебной текучести, которое делало меня счастливым в детстве. Но в детскую пору это счастье жило во мне, а по ту сторону зеркала оно разлито всюду, в самом воздухе, и мне даже известен теперь его запах – запах горячего стекла.

Прежние финансовые накопления постепенно проедались. В душе царили депрессия и тоска по зеркальному миру. Однажды утром, глядя в потолок над постелью, я спросил:

– Как ты, черт возьми, думаешь попасть в желанную реальность, если попрятал все зеркала?!

Для начала я вернул их на свои места. Потом устроился на работу к приятелю в мастерскую художественного стекла, чтобы почаще чувствовать любимый запах. Стал простым подмастерьем, и о моем имени хорошего портретиста быстро забыли, ну да кого это беспокоит? Во всяком случае, не меня.

Люди невнимательны, приятель-стеклодув лишний раз подтвердил это. Он ни разу не озадачился тем, что ни в одной из сотен стекляшек на наших полках не появляются миниатюрные копии его помощника. Когда-нибудь все же заметит. Но надеюсь, раньше исполнится мое желание.

Теперь моя всепоглощающая страсть – зеркала. Зарабатываемые деньги уходят на поиски и покупку старинных и необычных экземпляров, а также на сбор сведений о всевозможных техниках изготовления отражающих поверхностей, начиная с древнейших.

Каждый квадратный сантиметр стен и даже потолка моей квартиры теперь отражает, так что здесь только пол и воздух принадлежат этому миру, а во все стороны уходят коридоры взаимных отражений глядящих друг на друга зеркал. В них нет меня, и, только поднося руки к лицу или глядя под ноги, я убеждаюсь, что по-прежнему существую. Часами хожу по комнатам, превратившимся в перекрестки бесконечных анфилад, повторяя заклинания на разных языках, найденные в антикварных фолиантах, дебрях мировой компьютерной паутины и просто пригрезившиеся во сне. Коридоры, изгибающиеся при моих движениях, расходящиеся во все стороны из центра каждого помещения, недоступны для меня. Они запечатаны прозрачной нерушимой стеной, где мое дыхание оставляет туманные тающие облака, а руки рисуют пятнистый узор отпечатков.

Я не теряю надежды. Вдруг меня снова пустят туда, в зазеркалье, на этот раз навсегда? А может, после того как разбилась «дверь», мне придется ждать семь лет, согласно примете? Не хочется думать, что вход был только один. Почему передо мной открылся путь на другую сторону? Сыграла тут роль любовь к автопортретам, которые, по сути, были портретами моего зеркального брата? Или место, время, мое состояние, воля двойника, а может быть, чья-то еще? Или все вместе? У меня нет и, наверное, никогда не будет ответов на эти вопросы.

Но я брожу и брожу среди причудливого лабиринта отражений, прикасаясь к прохладной невидимой границе в ожидании, что дверь откроется. И я займу место погибшего брата и снова буду чувствовать тот стеклянный запах – всегда, до самой смерти.

Если у них там есть смерть.

Владимир Кузнецов
Венецианская маска

Слабые волны с тихим плеском разбивались о поросший илом камень широких ступеней, уходящих в мутно-зеленую глубину. У самого края воды стоял человек, одетый в длиннополое облачение священника, черное с фиолетовой подкладкой. Редкие брызги падали на носки его дорогих ботинок, собираясь на смазанной жиром поверхности в крохотные сферы, которые стекали, не оставляя за собой никакого следа. Вода источала сильный запах, запах застоя и разложения, который, впрочем, совершенно не беспокоил стоявшего. Тот, кто родился и вырос в Венеции, едва ли замечал этот одор, вдыхаемый с первых дней жизни.

Приметный, узнаваемый покрой одежды заставлял редких прохожих ускорять шаг и невольно отводить взгляды. Это также не удивляло стоявшего. То, что служитель государственной инквизиции вызывает подобные чувства, казалось ему совершенно естественным.

Домминико Кавалли, прозванный соратниками Circospetto , уже несколько лет занимал почетный и важный пост секретаря трибунала городской инквизиции. Его положение было особенным: находясь всего на одну ступень ниже триумвирата инквизиторов, Кавалли обладал весьма значительной властью, при этом не обагряя свои руки кровью еретиков и колдунов. Приговоры выносил и подписывал трибунал, а следовательно, в ответе за них были его члены. И все же службу, которую нес Circospetto, нельзя было назвать синекурой. Человек острого ума и многих знаний, именно он являлся тем пауком, который сидел в центре паутины, незримо оплетавшей весь город. Многочисленные шпионы, доносители, провокаторы и агенты – все они подчинялись воле этого человека, слаженно работая во благо истинной церкви. Пускай мессер гранде командует толпой неумелых и вечно пьяных сбирро  – Кавалли не нуждался в таком очевидном и одновременно ненадежном символе власти. Его армия, незримая и словно не существующая вовсе, действовала куда эффективнее.

Но сейчас этот человек пребывал в глубокой, почти гипнотической задумчивости. Это состояние предшествовало самому сладостному моменту его службы – охоте. Словно натасканный пес, напряженно втягивающий носом воздух, он готовился взять след, который, казалось, безнадежно терялся в пропахшем тиной темном лабиринте, названном Венеция.

60